Историко-антропологические основания медиакультуры

Маклюэн против Тоффлера

 Многоголосье в области методологий  в отечественной гуманитарной науке не препятствует формированию устойчивых общенаучных направлений. Среди них аналитики выделяют  остающуюся популярной естественно-научную «парадигму объяснения»,  «парадигму преобразования»,  основанную на историко-материалистическом представлении о мире, и  «понимающую парадигму», расширяющую границы предмета исследования до масштабов культуры. Думается, именно «понимающая парадигма»,  вводя нас в культурологический дискурс, обладает тем эвристическим потенциалом, который примиряет объективистскую и субъективистскую точки зрения,  оберегает от взаимоуничтожения исследовательские достижения  классической и неклассической рациональности, создает условия для взвешенного прогноза динамики «внешних» и «внутренних» изменений в медиазированном мире.

 Такие «разрешительные» возможности культурологического дискурса обусловлены амбивалентностью самого термина «культура», который в данном контексте трактуется как органическое единство порядка и самообъяснения общества. «Порядок» актуализирует социологический подход, при котором в поле зрения попадают объектные формы медиации, составляющие в своих конкретных воплощениях  изменчивый коммуникационный континуум культуры.  В этот ряд могут быть включены и культурные посредники в лице социально-исторических субъектов: «Монарх, как связующее звено между сакральным миром должного и профанной реальностью, церковь и ее агенты как посредник между Богом и человеком, чиновник как медиатор между властью и подвластным…»[1].

Культура как «самообъяснение общества» вооружает нас феноменологическим зрением, в свете которого объекты-медиаторы обретают очертания феноменов, рождаемых на пути от смыслов переживающего сознания к закрепляемым   в данной культурной традиции знакам и символам. Всеусложняющаяся  семиосфера  нашей жизнедеятельности и есть тот полигон, на котором медиакультура обретает свою  полноту.

Это означает, что медиакультура – явление историческое,  возникновение которого обусловлено общественными предпосылками и факторами.  Можно подробно и плодотворно рассматривать медиативную функцию ритуальных действий, символики, используемой  в первобытном обществе, однако говорить о медиакультуре в данном случае правомерно лишь как о сконструированном  объекте исследования. Фактом реального исторического процесса она становится только тогда, когда в общественной культуре образуется достаточный резерв для репрезентативных процессов, когда инструментальность,  посредничество вырастают в  самостоятельную культурную форму. Потребность в ней  вызревает с ускорением модернизации общества, с  интенсивным развитием горизонтальных связей и дифференциацией социальной жизни.

Самообъяснение, самоидентификация  социума осуществляется не только в его отношениях с другими обществами и культурами. Различные конкретно-исторические формации одного и того же общества так же вступают в культурные отношения. Все это предполагает за  определением «культурный»   сравнительную степень человеческого существования,  и поэтому, по мысли П.Козловски, должно быть пригодно для истолкования и оценки возрастания, уплотнения некоего значения[2]. Этот процесс,  может знаменовать собой как совершенствование, так и неуместное преувеличение некоего социального сегмента. На этих основаниях медиакультура предстает, с одной стороны, как сегмент культуры общества в виде медиаорганизаций прежде всего - средств массовой коммуникации  с их интенсивным  техническим и технологическим развитием; с другой стороны – как «уплотнение некоего значения». В нашем случае – значения посреднических функций в предметном мире. Тогда   медиакультура предстает  как совокупность определенного рода дискурсивных практик. Однако подход к их рассмотрению (пусть даже концентрирующихся прежде всего в сегменте СМК) необходимо, с нашей точки зрения,  выстраивать на историко-антропологических основаниях, удерживая в поле зрения  изменчивую  «ситуацию человека». Утверждая это направление и дистанцируясь при этом  от нормативности традиционной антропологии, К.Вульф указывает на актуальность  такого рода исследований, которые, будучи междисциплинарны, плюралистичны и транснациональны, ставят под вопрос кажущуюся достоверность общественной и культурной жизни, включают в поле своего зрения как историко-культурное бытование человека, так и возможности и границы своего познания[3]. По отношению к такому сегменту предметного поля, как медиакультура,  выдвинутым характеристикам во многом соответствует этнографический материал и интерпретационная база, наработанные  Маршалом Маклюэном. Взамен поиска успокоительной пилюли перед лицом футурошока полезно удерживать в уме тот факт, что современный демонический мир вездесущих средств связи - один из результатов внешнего расширения человека. Это значит, что граница отчуждения пролегает не между индивидом и массовыми коммуникациями в различных их ипостасях, а между индивидом как субъектом  автономного действия и свободной воли и «родовым человеком», воплощающим собой социальный детерминизм современной цивилизации[4]. В основе власти медиа лежит тот же механизм, о котором говорил М.Фуко: никакое господство в виде  классового подавления, государственных структур, каким бы репрессивным аппаратом оно ни располагало,  не смогло бы удерживать – непрерывно и мягко - власть над индивидами, если бы у этого господства не было укорененности в  малых властных отношениях - отношениях силы, противостояния, которые пронизывают все наше общество – между мужчиной и женщиной, между родителями и детьми, между тем, кто знает, и кто – не знает и т.д.  Частью этого механизма избыточности власти является производство истин. В современном обществе вроде нет «высшей инстанции». Однако существуют такие области, в которых достижение истины, ее «действие» полностью закодировано: процедуры, через которые люди  могут приходить к высказыванию истин, известны заранее, упорядочены[5].  Уровень способности различных медиаорганизаций к производству и тиражированию истин и связанная с этим их встроенность в отношения доминирования и подчинения может рассматриваться как важнейший типологический признак этих медиаорганизаций. Очевидно, что индивиду перед лицом  вездесущей медиасистемы трудно сохранить статус-кво, практически невозможно на нее эффективно повлиять. Но так было всегда. Единичное и особенное имеет шанс сопротивляться всеобщему только через свои практики и поиск «своих» каналов легитимации «своих» истин, в частности, через освоение неклассических медиа, еще не прошедших известные этапы институционализации. И это обстоятельство вновь возвращает нас к этнографическому изучению опыта повседневности индивидного бытия.

 Между тем, современная медиакультура в отечественной коммуникативистике оторвана от ситуации отдельного человека, она рассматривается  прежде всего как культура, порождаемая теми медиа, которые предстают как достижение технического прогресса[6]. Таким образом создаются основания для утверждения  «отраслевого» принципа   выделения медиакультуры, возвращающего нас к традиционным практикам – к рассмотрению культурных феноменов как элементов надстройки. Это свидетельствует о том, что до сих пор  существует примат идеи научно-технической цивилизации над идеей культуры,   имеющий своим результатом приравнивание коммуникаций к технологиям и их переоценку со знаком «+» или со знаком «-». В любом из этих случаев  разрешение скрытого конфликта между «физиками» и «лириками» в широком значении этих понятий осуществляется в пользу первых, без учета  гуманитарной специфики культурного мира.